— Мам, я провожу Свету до дома, — объявил Даня. — Ты не жди меня, ложись спать. Тебе тоже нужно отдохнуть. Я возьму ключи.

Они оделись и вышли на улицу. Их разгорячённые лица тут же принялся пощипывать озорной декабрьский морозец. Снежинки весёлыми искрами плясали в свете фонарей. «Это роятся белые пчёлки», — вспомнила Света строчку из сказки «Снежная королева». Всё вокруг казалось таким мирным, безмятежным и счастливым, что поневоле отступали мысли о скором расставании. Над Дворцом культуры горела и переливалась разноцветными огоньками надпись: «С Новым 1983 годом!» Тут и там раздавались взрывы хлопушек и треск бенгальских огней, звучали оживлённые разговоры и звонкий смех, у кого-то из транзистора доносилась песня «Happy New Year» шведского квартета ABBA…

Они медленно добрели до её дома, расположенного в нескольких кварталах от Даниного, почти не разговаривая по дороге — только крепко держались за руки, переплетя пальцы, точно боялись, что их оторвут друг от друга какие-то неведомые силы. Остановившись возле подъезда, оба, не сговариваясь, подняли глаза на тёмные окна и подумали об одном и том же: мама и брат Светы отдыхали в санатории. Квартира была совершенно пуста.

— Зайдёшь? — нерешительно предложила Света, боясь, что он откажет — и тогда она точно расплачется. Даня взял её за плечи и развернул лицом к себе.

— Веточка, — тихо сказал он. — То, что болтала Шурик у меня дома… о том, что я берегу тебя ради того, чтобы проверить, не изменяла ли ты мне… это полная чушь. И вообще, мне не нужны от тебя все эти пошлые клятвы, что ты дождёшься меня и всё такое… На самом деле, я очень хочу быть с тобой. Ты понимаешь, о чём я?..

Она подалась вперёд и сама, первая, впилась в его губы жарким поцелуем.

— Я понимаю, Даня, — выдохнула она наконец, отстранившись. — Идём, пожалуйста. Я не хочу терять ни минуты…

Эта ночь принадлежала только им двоим — и больше в мире не существовало никого. Было так много нежности, что Свете казалось, будто она умирает. Объятия… и бесконечные страстные поцелуи, оставляющие следы на её тонкой коже… и светлые слёзы… и боль, и радость, и дыхание в унисон, и ощущение единства — в каждой клеточке, до стона, до хрипа… Только двое, он и она — прижимающиеся друг другу так крепко, насколько это было возможно, потому что на двоих у них остались лишь считанные часы…

Уже под утро, приподнявшись на локте и нежно ведя пальцем по лицу Светы, словно рисуя его контур, Даня — утомлённый, невыспавшийся, с тёмными кругами под глазами, но при этом невероятно, безумно счастливый — вспомнил о времени.

— Мне пора, Светлячок, — негромко сказал он. — Прошу тебя, пожалуйста… не надо ехать и провожать меня вместе со всеми. Не хочу запомнить наши последние минуты в этой толкучке и суете. Лучше я увезу с собой вот эти воспоминания… — он снова приник к её горячим сухим губам.

Она стояла в прихожей, пошатываясь от слабости после бурной бессонной ночи, и в каком-то ступоре наблюдала, как он обувается, затем снимает с вешалки своё пальто… Счёт шёл уже не на часы, а на минуты. Их последние минуты вместе.

Ещё накануне ей казалось, что она будет рыдать, заламывать руки, цепляться за Данины рукава и кричать, что пропадёт без него. На деле же она просто молча следила за его сборами, бессознательно кусая и без того опухшие губы, и не могла выдавить из себя ни одной полагающейся к случаю эмоции, как будто была в трансе.

— Ну… — Даня ободряюще улыбнулся ей, хотя уголок его рта предательски дрогнул. — С наступающим, Веточка. Береги себя. Обещаешь мне это?

Она как-то заторможенно кивнула. Он хотел сказать что-то ещё, но горло его перехватило спазмом.

— Всё. Всё, всё, пока! — выдохнул он резко и выскочил за дверь, будто за ним гнались. Света ещё некоторое время вслушивалась в звук его шагов, стремительно несущихся вниз по лестнице. Затем хлопнула дверь подъезда, и всё стихло.

А она всё стояла и стояла в дверях, словно под гипнозом. Кожа её покрылась мурашками из-за лестничных сквозняков, она обхватила себя за плечи руками, чтобы хоть немного согреться, но по-прежнему не уходила. Всё вслушивалась и вслушивалась в эту звенящую тишину, точно пытаясь уловить в ней эхо удаляющихся шагов.

Узнав из Даниного письма о переброске в Афган, Света поначалу не поняла, как следует реагировать: слишком уж чужда и непонятна была ей эта тема. Она даже не сразу осознала в полной мере, что произошло. Сам Афганистан казался настолько далёким и каким-то… ненастоящим, что невозможно было воспринимать Данину новость всерьёз.

Впрочем, нельзя было винить её: большинство жителей СССР тоже имели об этом весьма смутные представления. Странная, непонятная война, война-невидимка — где-то на противоположном краю земли. Разве их это касается? Да ничуть не бывало! Жизнь идёт своим чередом: каждый день ярко светит солнце, люди улыбаются, приглашают друг друга на свидания, целуются, женятся, ходят на работу, забирают детей из сада, ужинают в своих благоустроенных квартирах, смотрят телевизор и ложатся спать… Войны не бывают такими. Даня отслужит и обязательно вернётся целым и невредимым.

Однако, получив письмо, Света всё же сходила на переговорный пункт и заказала разговор с Речным — ей необходимо было услышать голос Дины Наумовны, которая убедила бы её в том, что беспокоиться абсолютно не о чём.

Разговора не вышло. Дина Наумовна, оказывается, тоже получила письмо от сына. И теперь она просто выла — причитая, точно по покойнику, громко, душераздирающе, по-бабьи. Михаэль Давидович, тщетно пытающийся её успокоить уже несколько часов подряд, беспомощно и расстроенно пролепетал в трубку:

— Светочка, извини великодушно, но она сейчас не в состоянии… Перезвони завтра… или на неделе… — и, зажав трубку ладонью, в отчаянии прикрикнул на свою обезумевшую от животного страха жену:

— Да перестань же, Дина! Ну что ты оплакиваешь его, как будто он уже… — но вслед за этим последовал очередной виток истерики бедной матери, и Света, помедлив, осторожно опустила трубку на рычаг. До неё, наконец, дошло, что случилось нечто совершенно ужасное.

Теперь она жила только ожиданием писем. Эти весточки от любимого человека являлись прямым свидетельством того, что с Даней всё в порядке. Что он живой и здоровый. Она прижимала к губам листки, исписанные мелким аккуратным почерком, целовала их, затем закрывала глаза и нюхала, точно пытаясь уловить знакомый, родной запах…

Разумеется, в своих письмах солдаты не имели права сообщать близким о военных операциях, поэтому Даня писал и ей, и матери об отвлечённых вещах. О прозрачном афганском небе, о сухом и жарком ветре и о лютой морозной зиме, о горах и пустынях, о скорпионах и фалангах, о мусульманском календаре, по которому живёт местное население, о самих афганцах… Она чувствовала, что Даня всеми силами старается уберечь её от излишних переживаний за него, зная, что она будет волноваться, поэтому преувеличенно радужными красками описывал свои армейские будни: «Ребята подобрались дружные, дембеля не издеваются, играем в волейбол, поём песни… А вчера добыли в деревне у местных одно яйцо, развели с водой и порошковым молоком, и наш повар нажарил блинов — как же мы пировали!»